Память ради будущего. Мемуары узницы Освенцима

27 января 1945 года солдаты Красной армии освободили узников Освенцима — самого известного концентрационного лагеря времен Второй мировой войны, построенного для уничтожения евреев и мирного населения со всей Европы.

Мы даже не задумываемся, как привыкли к слову героизм. Оно стало обыденным и приземленным. Но, чтобы лучше понять смысл этого слова, не нужно заглядывать в учебники. Почувствовать настоящую силу этого слова нам помогут лишь свидетели тех ужасных, далеких для нас, ставших историей событий.

Показать  прошлое правдиво и во всей полноте помогают мемуары непосредственных участников событий и именно их воспоминания и помогают воссоздать ту далекую эпоху, эпоху военного лихолетья 1941-1945гг.

Давайте же мысленно соприкоснемся с людьми, пережившими весь этот ужас и не дрогнувшими под теми ударами, которые выпали на их долю, людьми удивительной стойкости и жизнелюбия, одной  из которых была моя хорошая знакомая Лариса Степановна Симонова (в девичестве — Конашевич). Может, тогда мы лучше поймем смысл слов: мужество, стойкость, подвиг.

Концлагерь…  это страшное слово мы встречаем только в книгах. Освенцим, Бухенвальд, Маутхаузен… Мы не можем себе представить даже на секунду всех ужасов, через которые пришлось пройти узникам этих лагерей смерти. Мы можем только восхищаться их силой духа, которая позволила им не только остаться в живых, но и, вырвавшись оттуда, стать счастливыми, полноценными людьми.

Подтверждение тому —  судьба Симоновой Л.С. «Мне еще в детстве говорили, что я в рубашке родилась, — улыбается 79-летняя  Лариса Степановна.  Я родилась в 37-м. Мои родители познакомились на Макеевском  коксохимзаводе: отец там работал, а мама этот завод строила — она приехала в Донбасс немного раньше, по комсомольской путевке. Отец был военным и вскоре отбыл к другому месту службы. Присылал мне откуда-то красивую одежду, в яслях я была самой нарядной из всех. Смутно помню, как отец приехал однажды домой с турецким одеялом для мамы и подарком для меня — это была огромная кукла с кроваткой. Потом родилась сестра Аллочка, и папа (он служил в Севастополе) настоял, чтобы мы к нему переезжали. Мы собрали вещи и приготовились к отъезду. А наутро началась война. Помню, что творилось в доме, когда люди узнали страшную новость: все шумели, кричали…

Когда началась война, отец остался служить на теплоходе «Украина» в городе Севастополе. Перед началом войны, где-то весной, он получил визу на переезд семьи в Севастополь. Отъезд был назначен на 22 июня 1941 года. Вещи были упакованы, мы ждали контейнер, а утром поездом должны были выехать в Севастополь. Где-то перед рассветом дом загудел, как улей. Хлопали двери, кричали люди, плакали дети. Мать, прижав нас к себе, горько причитала: — «Война, война, война!» Слово-то какое непонятное, но от него холодело в груди. На всю жизнь я запомнила голос Левитана, который несся из репродуктора, оповещая, что началась война. Мы остались на оккупированной немцами территории. Правда Макеевка была оккупирована только в октябре 1941 года. Но мы, малые дети, уже знали, что идет война. Отрезанный от центра, Донбасс терпел голод и холод, особенно когда в город вошли немцы. До этого матери имели хоть малую возможность менять вещи на зерно, а с приходом немцев стало намного сложнее, так как многоликая армия фашистов мародерствовала не только по жилым домам, а и в пути, отбирая остатки вещей у женщин, которые собирались группами и уходили менять даже в другие области. Мы пухли от голода, особенно маленькая сестра и мать. Оставлять опухших от голода детей на чужих людей мать не решалась. Они пригласила свою младшую сестру Нину из города Орехово Запорожской области. Пока приехала тетя Нина, события разворачивались с особой жестокостью. Мать тяжело заболела малярией, сестра умирала от голода и холода. Соседи как могли, поддерживали нас. Чудом удалось спасти мать от неминуемой смерти. Кто-то дал хинин, а так же посоветовали положить в мамалыгу несколько штук вшей, которых в то время было уже в изобилии в каждой семье. Мать поднялась с постели, шатаясь, собрала какие-то вещи и пошла на рынок обменять их на кукурузную дерть, а меня оставила с сестрой, положив в лоскут белой марли мамалыгу, завязав ее соской, чтобы я дала сестре, как только она заплачет.

Вдруг резко распахнулась дверь, и в квартиру ворвались мародеры с автоматами на груди. Они хватали все, что попадало под руки: вещи, вилки, ножи, материалы, игрушки. Из шкафа вытащили куклу, которую подарил мне отец. Этого я не могла пережить, начала сопротивляться, открыла окно, стала кричать: «Дяди забирают мою куклу!». Увидев на стене портрет отца в матросской форме, один из них произнес слово: «Морена» и автоматной очередью изрешетил фотографию, они висела над кроваткой сестры, гильзы падали прямо на нее. Осколки разлетелись по всей комнате. Я кричала, сестра вскрикнула от испуга и замерла. Кроватка Аллочки стояла у этой же стены, и ей в глаз попало стекло. Я видела, как глазик ее вытек, представляете? Пыталась позвать соседей, а этот тип взял и вытолкнул меня в открытое окно. Я схватилась за ручку и повисла на ней. Он смотрел, как я пытаюсь удержаться, и улыбался. Потом ударил меня. Я упала на грядки, сломала руку, ребра… Когда мать пришла с базара, то обнаружила полный бедлам, а сестра лежала с почерневшими губками. Она скончалась от разрыва сердца. Аллу мы похоронили на Казачьем кладбище в маленьком фанерном ящике, куда я подложила свои игрушки — восковые уточки.

Вскоре приехала тетя Нина. Мать через некоторое время собралась с женщинами из нашего дома менять вещи в Днепропетровскую область.

Июнь 1942 года. Началась массовая облава по угону мирных граждан в Германию. Город лихорадило от зверств, чинимых фашистами. Ими было создано более 12 концлагерей, 3 биржи, детский дом для проведения вакцинации, опытов и переливания крови у детей, а так же массовый угон трудоспособных граждан на принудительные работы. Был установлен комендантский час.

26 июля 1942 года, когда мне исполнилось четыре года и семь месяцев, я помню, как будто это было вчера. Немцы свирепствовали. Тетя решила, чтобы избежать угона, до возвращения матери, выехать из города на некоторое время, пока утихнет, а потом возвратиться в город. Наскоро собрав вещи, мы малолюдными улицами помчались на станцию. К нашему счастью на пути стоял товарняк, весь облепленный людьми. Крыши, буфера, ступени, все было занято людьми. Тетя поспешила к последнему вагону. И нам повезло. Задняя площадка с тормозным колесом была почти свободна. Там было два человека. Они сжалились над нами и разрешили сесть. Вскоре поезд тронулся в путь. Ехали не спеша, без остановок. Тетя посадила меня в коляску, поставив чугунок с мамалыгой мне на колени, надела шапку, пальто, одеяльцем укутала ноги — на задней площадке было холодно.

Сколько мы находились в пути, не знаю, но запомнила на всю жизнь. В небе загудели самолеты. Раздались взрывы около идущего поезда, а затем стали переворачиваться вагоны, охваченные пламенем. От взрывной волны нас выбросило в пространство. Мы очутились в поле. Тетя с окровавленным лицом и руками схватила меня и прижала к себе. Я закричала от нестерпимой боли. Болело лицо, бок, нога. Осколки надежно застряли в моем теле. Один в подбородке, несколько в левой стороне живота, один в левой ноге и один маленький в бедре правой ноги. Ни коляски, ни чугунка не было. Только обезумевшие от страха люди метались, освещенные пламенем огня. Мимо нас пробежала женщина, у которой не было половины лица и руки.  Напротив  нас сидела  женщина, прижав голову ребенка без туловища, валялись тела, головы, руки, ноги. Тетя старалась закрыть меня своим телом, чтобы я не видела всего этого ужаса. Она волоком стащила меня в овраг. Осторожно посадила меня к себе на колени и нежно гладила по спине, уговаривая, что все будет хорошо. Скоро поедем домой.

Вдруг раздалась сирена, и черные грузовики появились у горящего состава. Крик людей усиливался. Лай собак, немецкая речь, крики людей — все смешалось в хаос. На краю оврага появились фигуры немцев с овчарками. Грубо схватив тетю, они попытались забрать ее без меня. Но она цепко держала меня за руку, я кричала от нестерпимой боли. Тетю затолкнули в грузовик, а меня бросили прямо на головы людей. Сколько мы были в пути, и куда нас везли, никто не знал.

Нас посадили в товарные вагоны, закрыли и повезли. Людей было  очень  много, почти все стояли. От усталости и боли подкашивались ноги. Лицо распухло, приняло синюшный вид. В вагоне было душно, дурно пахло, так как люди оправляли свою нужду прямо там.  Хотелось  есть и пить. Я часто теряла сознание. Тетя своей слюной смачивала мне губы (с ее рассказа). Она несла ответственность перед матерью за мою жизнь. За время пути многие не выдерживали и умирали, но было так тесно, что умершие продолжали стоять, потому что их собой подпирали живые. Вначале их складывали возле стены, потеснившись, но трупы издавали жуткий запах (было лето, жара…).  Тогда более сильные выламывали доски в полу и тихонько сбрасывали их под вагон. В вагоне были не только взрослые, но даже грудные дети. Их нечем было запеленать, воды не было. Сердобольные женщины разрывали свои нижние рубашки и отдавали матерям. Трупный запах врезался в мою память навсегда… Я и сегодня не могу бывать на похоронах.

Глубокой ночью мы прибыли на место. Людей выгоняли, как скот. Нас «встречали» эсэсовцы с собаками. Построили. Было много детей. Офицер подошел к нам с тетей, ткнул стэком ей в грудь и сказал: — «Бордель» (тетя была красивой девушкой), она почему-то плюнула ему в лицо. К нам сразу ринулось два охранника. Тетя повернула меня лицом к себе, я обхватила ее руками. Охранники стали срывать с нее одежду, а меня схватили за руки, и каждый потянул в свою сторону. От нестерпимой боли, так как руки были сорваны с плеч и повисли как плети, от болевого шока, я потеряла сознание.

Что происходило дальше, я не помню. Очнулась я уже в бараке на третьем ярусе с привязанными лангетами на руках, в блоке мужского лагеря. Меня прятали, ухаживали, кормили, следили за здоровьем, бывшие военнопленные Продиус Роман и дяди: Гриша и Яша (фамилий не знаю). Потом я очутилась в блоке Б-II-б. За нами, детьми, ухаживали женщины — тетя Мотя, Клава, Паша. И так до освобождения.

Спустя два года после освобождения, я, в 1947 году встретилась со своей тетей Ниной, которая мне рассказала, что со мной произошло после того, как нас разлучили. С тети сорвали одежду, положили на деревянный тол, привязали, и долго били шпицрутенами по спине, резиновыми палками по пяткам, загоняли под ногти иглы. У нее вся спина и ногти на руках были изуродованы. Мышцы пяток были отбиты от кости. Она после освобождения прожила недолго. Охранники меня отшвырнули в сторону, где лежали штабелями умершие. В это время к телам подъехала телега, которую везли заключенные и стали нагружать трупы, вместе с ними попала и я. Тетя кричала, билась в истерике, она тогда еще не знала, куда повезут трупы и меня. Она не знала, что трупы везут сжигать. Больше мы с нею не встречались, она думала, что меня похоронили где-то за лагерем. У нее была одна мысль, что она скажет моей матери, которая ушла менять вещи на хлеб, а меня поручила своей сестре.

Руки мне вправили, поставил на место фельдшер немец-антифашист Хайнц. Какими путями он попал в барак — загадка. Кроме сорванных рук, еще и два бедра были поломаны. Хайнц успешно справился и с этим. Сколько я была в бараке для военнопленных, неизвестно.

Спустя много лет я узнала из уст своего отчима, Продиуса Романа Евсеевича, как это было.

В тот день, когда нас разлучили с тетей Ниной, и я очутилась на куче трупов, он  «дежурил» у печи крематория. Они с товарищами приехали за трупами с телегой, чтобы отвести в крематорий. Они складывали трупы на телегу, дошла очередь и до меня. Когда он взял меня из кучи, я застонала от боли, так как придавили поломанные ребра, и открыла глаза. Не сговариваясь с товарищами, они осторожно положили меня сверху на трупы и быстро покатили в сторону крематория. Там они решили, во что бы то ни стало, сохранить мне жизнь, потому что я звала маму и просила пить по-русски. Роман сказал: «Яка красива дивчина — вона повинна жити». Они вытащили ящик, в который складывали одежду, снятую с трупов, осторожно положили меня туда, и по окончании смены занесли в свой блок. Там уже произошли все метаморфозы с моим пребыванием. Узники свято хранили тайну. Разрабатывали план передачи меня в безопасное место, рискуя не только своей, но и другими жизнями: если бы о моем спасении стало известно, расстреляли бы весь барак.

Так я попала в мужской блок узников, где долгое время пряталась на третьем ярусе нар. Хайнс оказался фельдшером, он вставил сустав на место и наложил лангетки, зафиксировав их телефонным проводом. Я эти цветные проводочки долго хранила. Они казались мне тогда такими красивыми. На третьем ярусе лежали больные, они тихо умирали, и какое-то время я лежала среди остывших трупов. Жирные нахальные крысы выедали у умерших губы, нос, щеки. Меня научили не кричать. Я до сих пор боюсь умерших, а от крыс дохожу до шокового состояния.
Когда мне стало лучше, меня завернули в байковое одеяло (оно долго хранилось мною, пока не было украдено чьей-то циничной рукой) и перенесли в 13 блок. Я кочевала из барака в барак: как только где-то умрет ребенок, меня — туда. В целях конспирации в лагере мне давали имена погибших детей. Меня ведь не должно было быть…

Печи крематория работали круглосуточно. Сжиганием трупов занимались сами заключенные. Мы, дети, видели трубы, из которых вылетал коричневый дым, но что такое крематорий, тогда не понимали. А сейчас стоит кому-то закурить под моим окном, я уже задыхаюсь.
Конечно, у меня были друзья, мы с ними играли. Но делали все очень тихо. Нам нельзя было ни общаться, ни смеяться, ни шуметь. За малейшую провинность били резиновой палкой. Бараки наши плохо отапливались, и дети грелись в золе печей крематория. Когда начальница женского лагеря Мария Мендель, при виде которой все замирали от ужаса, застала нас там, подружки мои спрятались, а я не успела. Она наступила мне на грудь сапогом, и я услышала, как затрещали мои кости, а спина запекла от тлеющих углей. Я, конечно, не знала тогда, что лежу на сгоревших человеческих костях.

Взрослые заботились о нас: женщины делали из тряпок куклы, мужчины передавали нам такие фигурки фанерные и кремешки — их вытачивали для нас на каменоломне. А Мария Мендель игрушки у нас отбирала. Ели мы строго по команде. В бараке, на всю его длину, стоял стол, а за спиной у нас — надсмотрщики. Не дай Бог повернуться или заглянуть кому-то в миску, перекинуться с соседом хоть словом — избивали тут же. Комендант дает команду: «Achtung!», и все должны повернуть головы. «Eine Loffe Suppe und ein Brot!» — это значит, что надо набрать только одну ложку супа и только один раз откусить хлеб. Раз в день давали прокисший суп из нечищеной брюквы, с землей, с червями. Потом — ломтик хлеба в палец толщиной и мармелад из свеклы или маленькую картошку. И больше ничего. Вода — в строго ограниченном количестве. Напиться, когда хотелось, было нельзя. Руки вымыть было нечем, мы все были грязные, страшные. И у каждого — вши, несметное количество. У меня на ноге до сих пор осталось пятно — я тогда расчесала рану, и в ней завелись черви. Рана выгнила, и из нее выглядывала желтая кость.

Больных отправляли в госпиталь, но это была верная смерть. Там на детях ставили медицинские опыты, поэтому женщины до последнего старались уберечь нас от такой «помощи». Помню, как приезжал очень красивый человек, напыщенный такой. Он отбирал детей, в том числе и близнецов. Это был сам Йозеф Менгеле (доктор, проводивший опыты над людьми, отличавшийся уникальной жестокостью и получивший кличку от заключенных Ангел Смерти). Детей, отобранных Менгеле, увозили в центральный лагерь. Меняли им цвет глаз, впрыскивая в них химикаты, делали инъекции прямо в сердце, ампутации без анестезии, анатомировали живьем — обращались с ними, как с материалом. И над взрослыми опыты ставили тоже. Оставшиеся после этих опытов в живых, умерщвлялись.

Кстати, в соседнем бараке было что-то наподобие родильного отделения — но не в том смысле, что женщинам помогали справиться с родами. Там работала полька-акушерка и уличная девка-немка, которые следили за тем, чтобы роженицы топили своих младенцев, или же делали это сами. Когда в нашем бараке, прямо на земляном полу, родила женщина, к ней подошла немка из заключенных, подцепила ребенка лопатой и живьем кинула в печку-буржуйку.

В 1995 году, приглашенная в Германию немецким правительством, я безошибочно нашла свой блок, свои нары. Когда мы приехали в Освенцим, все подумали, что я экскурсовод, — так я запомнила все детали. Показывала, где стояла буржуйка, где были бараки и печи крематория. Хотя мы, дети, тогда и не понимали, что такое крематорий. Видели трубы, из которых вылетал коричневый дым. Его запах я запомнила на всю жизнь. Из-за этого никогда не бываю на пикниках, где жарят мясо. Стоит кому-то закурить под моим окном, и я уже задыхаюсь. Как собака, чую запах нечистот — и это тоже метка Освенцима. Дети, изнуренные дизентерией, ходили в грязной одежде — ни помыться не было возможности, ни постирать.
Время от времени в лагерь наезжали богатые немцы и покупали себе работников. Я приглянулась супружеской паре из Веймера и меня забрали работать на ферму. Я была приставлена обслуживать толстую и злую свиноматку. До сих пор на моих руках сохранились шрамы от ее укусов. Но со свиноматкой я пробыла недолго: застукав меня за воровством еды из свиного корыта, фрау перебила сапогами со шпорами пальцы на моих руках и снова отправила в лагерь.

Я достигла своего детского Олимпа – стала учительницей и отдала школе 45 лет. А сказочные горы, на вершинах которых лежит снег и у подножия которых цветут розы, я увидела однажды в Кисловодске и заплакала, так и оставшись непонятой другими туристами.

Когда Освенцим освобождала Советская Армия, произошло чудо – в одном из бойцов я узнала своего спасителя Продиуса. Оказалось, что Роман Евсеевич бежал из Освенцима, и пристал к нашим войскам. На Родину мы возвращались вместе.

Но вот незадача – я, пережившая за два года столько стрессов, что хватило бы на сотню взрослых, забыла не только Макеевку, но и русский язык. Я, шестилетняя, говорила по-немецки лучше, чем по-русски.

Роман Евсеевич устроился работать на металлургический завод, получил комнату в общежитии с категорическим запретом брать туда с собой дочку. Чтобы не отдавать меня в интернат, он сделал домик в шкафу, где я успешно пряталась от уборщицы, пока отец трудился в цеху. На прогулку я выходила ночью — через окно, ну а вслед за мной — он, но через дверь, конечно. Как-то он принес с завода портянки. Покрасил их бузиной и сшил мне костюм, представляете?! Шаровары и «бобочку». Под выходные покупал семечки, чистил их для меня, угощал зернышками. А еще — макуху приносил. Для меня это был такой праздник — я вам передать не могу. Вскоре ему стали выдавать продпаек, в котором был рафинад синеватого цвета и хлеб. Вкус этого сахара, запах того хлеба я никогда не забуду.

А свою родную маму я встретила в очереди за хлебом, и, соблазненная петушком на палочке, согласилась навестить незнакомую и почему-то рыдавшую тетю, но только в компании с папой. Так я не только вернулась домой из лагеря смерти, но и привела овдовевшей маме любимого человека, мужа, с которым она в счастье и согласии прожила до старости.

На этом чудеса можно было бы считать исчерпанными, если не считать мои достижения в спорте, два высших образования и материнство вопреки прогнозам врачей».

Она сотни раз видела лицо смерти. Но судьба, предопределив для нее тяжелые испытания в годы Великой Отечественной войны, все же уберегла ее, и в свои семьдесят девять  Лариса Степановна успевает помогать другим людям, отстаивать интересы тех, кто, как и она, пережил ужасы концлагерей.

Язык судопроизводства лаконичен и сух. Но трудно даже представить, как звучали бы обвинения из уст людей, хоть и оставшихся в живых, но все равно убитых  войной: вдов, осиротевших детей, чудом переживших блокаду ленинградцев и еще миллионов тех, для кого жизнь разделилась на «до» войны и «после». Среди них могла бы быть и девочка по имени Лариса, которая предъявила бы военным преступникам отметины Освенцима, оставленные на ее теле в пятилетнем возрасте.

Сегодня она, председатель Макеевской городской организации бывших узников концлагерей, удивляет и своих ровесников, и тех, кто помоложе: если кому-то нужна помощь, Лариса Степановна забывает о собственных болезнях и идет по кабинетам.

В 1989 году первую в Украине создала городскую общественную организацию бывших узников фашизма. Организация насчитывает в своих рядах 5216 человек. Ведет большую общественную работу по воспитанию подрастающего поколения. До войны на Донбассе вела переписку с городами Германии: Кельн, Берлин, Бохум, Хемниц, Австрией. За 27 лет организацией в лице Симоновой Л.С. проведена огромная работа: жители города Макеевки узнали фамилии 7 тысяч человек, побывавших в фашистском плену, документы на 4,5 тысячи из которых она отыскала лично в архивах Донбасса и за его пределами. 3 года назад на учете в Макеевской городской организации малолетних узников фашистских концлагерей состояло 2264 человека, но в состоянии нынешних боевых действий в Донбассе, не выдержав сильной психологической нагрузки, их количество резко сократилось до 400 человек.

Лариса Степановна Симонова является единственным во всем Донбассе кавалером всех трех орденов «За заслуги», приравнена к герою Украины, награждена Орденом «За мужество» III степени, памятной медалью Международного союза бывших узников фашизма «Непокоренные» за стойкость и верность Родине, пострадавшей в годы война 1941-1945 гг. Помимо этого, Лариса Степановна имеет более 20 памятных знаков и юбилейных медалей.

Говорят, что человек рождается для счастья. Не берусь утверждать, так ли это или не так, но знаю, что не всегда и не всем в полной мере удается его испытать. И в этом большую роль играет судьба, от которой никому никуда не деться. К Ларисе Симоновой она была весьма благосклонной, но наградила такими испытаниями, которых бы хватило на несколько жизней. Она почетный гражданин нашего города, человек с большой буквы. Ее жизнь – подвиг, пример для нас, молодых. Об этой женщине можно писать романы, причем сюжетов придумывать не надо. И если кто-то и знает, что такое пекло, так это она, ребенком испытавшая на себе жестокость фашистских извергов и страшные муки Освенцима. Не случайно лучшие годы ее жизни связаны с поисковой работой. А началась она в 1988 году.

— Тогда в Киеве в Доме офицеров состоялся первый съезд малолетних узников концлагерей, — вспоминает Лариса Степановна.  –  В числе 800 делегатов была и я. На съезде был создан Международный союз малолетних узников фашизма. Через год по моей инициативе такая организация появилась в Донецкой области, а в 1991 году – в нашем городе. Меня избрали ее руководителем.

Сегодня в Макеевке есть необычный памятник, кстати, пока единственный в мире, посвященный детям-донорам. В годы оккупации в нашем городе происходили события, и сейчас будоражащие сердца людей. Немцы  в Макеевке устроили приют «Призрение», здание которого сохранилось и сегодня по адресу ул. Панченко 1а, куда свозили детей со всего города. Эти дети становились донорами для солдат и офицеров немецкой армии. У маленьких макеевчан фашисты брали кровь для спасения своих солдат. Для этого отбирали детей, лишившихся родителей, или тех, чьи родители были угнаны в Германию. Это был настоящий вампиризм. Самым маленьким донором была Маша Сидорова. Фашисты взяли у нее кровь, когда ей едва исполнилось 6 месяцев. Самому старшему детскому донору было 12 лет. Естественно, многие дети не выдержали таких пыток, иначе такие деяния назвать не могу. От приюта к кладбищу курсировала подвода, с которой сгружали в яму детские трупы. Погибли больше 300 ребятишек, отдав свои жизни за то, чтобы нам сейчас жилось хорошо. И если бы не поиски Ларисы Степановны, вряд ли мы бы узнали об этом.

Лариса Степановна из тех, кто в горящую избу войдет и коня на скаку остановит, но хвастать об этом не будет. О том, что и как она пережила, даже в самых страшных сказках не прочитать. А в жизни она выбрала профессию педагога, которой отдала более 50 лет жизни.

Ее судьба – это образец самообладания, выдержки и терпения. Наверное, Бог сохранил ее, зная, что она способна донести до живущих жестокую правду жизни, не забывая при этом о своем предназначении творить добрые дела. Лариса Степановна Симонова без преувеличения — человек-легенда нашего времени. Я лично знаю ее 7 лет и горжусь тем, что познакомился с ней, дружу на протяжении этого времени и горжусь этим.

Я смотрю в эти глаза, окруженные множеством морщин, я слушаю эту сбивчивую речь с множеством отступлений, иногда уводящих мою визави совсем в другие воспоминания, и думаю: откуда же столько сил было у этого хрупкого создания?… Столько пережить, работать в школе учителем, каждый день даря частицу своего сердца детям, затем титанический труд по восстановлению прав угнанных в Германию, помощи в получении ими компенсаций…. Да никакие документальные материалы не в состоянии передать все величие той эпохи и тех людей. Без свидетельств участников войны, ее историю понять невозможно, только они дадут нам возможность почувствовать дух военного времени. Ведь их жизнь – олицетворение, живое воплощение таких привычных, но таких не до конца осознанных нами слов – Подвиг, Героизм, Отвага…

Дело, которому Лариса Степановна посвятила свою жизнь, должны продолжить мы, молодое поколение, чтобы был мир, продолжалась жизнь на планете, светило солнце.

Да будет мир на голубой планете,
В которую мы вечно влюблены.
И никогда пусть не увидят дети
Кровавых глаз очередной войны

Первый секретарь Макеевского городского комитета ЛКСМДНР, студент исторического факультета ДонНУ
Антон Саенко